Неточные совпадения
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но, напротив того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать — не кричала, а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой
новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке. В это же время выбежала в
дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещивать.
Он смотрел на
дверь, и лицо его имело странное
новое выражение.
Он был верующий человек, интересовавшийся религией преимущественно в политическом смысле, а
новое учение, позволявшее себе некоторые
новые толкования, потому именно, что оно открывало
двери спору и анализу, по принципу было неприятно ему.
— Нет. Вы взгляните на него, — сказал старичок, указывая расшитою шляпой на остановившегося в
дверях залы с одним из влиятельных членов Государственного Совета Каренина в придворном мундире с
новою красною лентою через плечо. — Счастлив и доволен, как медный грош, — прибавил он, останавливаясь, чтобы пожать руку атлетически сложенному красавцу камергеру.
Когда он возвратился через несколько минут, Степан Аркадьич уже разговаривал с графиней о
новой певице, а графиня нетерпеливо оглядывалась на
дверь, ожидая сына.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег,
новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из
дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
В другом углу, между
дверью и окном, выстроились рядком сапоги: сапоги не совсем
новые, сапоги совсем
новые, сапоги с
новыми головками и лакированные полусапожки.
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом
двери гроба,
И
новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.
— Э-эх! — вскричал было Разумихин, но в эту минуту отворилась
дверь, и вошло одно
новое, не знакомое ни одному из присутствующих, лицо.
Варавка вытаскивал из толстого портфеля своего планы, бумаги и говорил о надеждах либеральных земцев на
нового царя, Туробоев слушал его с непроницаемым лицом, прихлебывая молоко из стакана. В
двери с террасы встал Лютов, мокроволосый, красный, и объявил, мигая косыми глазами...
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У
двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук,
дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего
нового.
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к
двери, поспешно думая, что это убийство вызовет
новые аресты, репрессии,
новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел в спальню, зажег огонь, постоял у постели жены, — она спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Дверь осторожно открылась, вошла
новая горничная, толстая, глупая, со вздернутым носом и бесцветными глазами.
Самгин еще в начале речи Грейман встал и отошел к
двери в гостиную, откуда удобно было наблюдать за Таисьей и Шемякиным, — красавец, пошевеливая усами, был похож на кота, готового прыгнуть. Таисья стояла боком к нему, слушая, что говорит ей Дронов. Увидав по лицам людей, что готовится взрыв
нового спора, он решил, что на этот раз с него достаточно, незаметно вышел в прихожую, оделся, пошел домой.
— Это — дневная моя нора, а там — спальня, — указала Марина рукой на незаметную, узенькую
дверь рядом со шкафом. — Купеческие мои дела веду в магазине, а здесь живу барыней. Интеллигентно. — Она лениво усмехнулась и продолжала ровным голосом: — И общественную службу там же, в городе, выполняю, а здесь у меня люди бывают только в
Новый год, да на Пасху, ну и на именины мои, конечно.
— Еще за окраску потолка и
дверей, за переделку окон в кухне, за
новые пробои к
дверям — сто пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями.
Я замолчал, потому что опомнился. Мне унизительно стало как бы объяснять ей мои
новые цели. Она же выслушала меня без удивления и без волнения, но последовал опять молчок. Вдруг она встала, подошла к
дверям и выглянула в соседнюю комнату. Убедившись, что там нет никого и что мы одни, она преспокойно воротилась и села на прежнее место.
В
дверях гостиной встретили нас три
новые явления: хозяйка в белом чепце, с узенькой оборкой, в коричневом платье; дочь, хорошенькая девочка лет тринадцати, глядела на нас так молодо, свежо, с детским застенчивым любопытством, в таком же костюме, как мать, и еще какая-то женщина, гостья или родственница.
Подле отеля был
новый двухэтажный дом, внизу
двери открыты настежь. Мы заглянули: магазин. Тут все: шляпы, перчатки, готовое платье и проч. Торгуют голландцы. В местечке учреждены банки и другие общественные заведения.
Но не успел помощник подойти к
двери в кабинет, как она сама отворилась, и послышались громкие, оживленные голоса немолодого коренастого человека с красным лицом и с густыми усами, в совершенно
новом платье, и самого Фанарина.
Швейцар в необыкновенно чистом мундире отворил
дверь в сени, где стоял в еще более чистой ливрее с галунами выездной лакей с великолепно расчесанными бакенбардами и дежурный вестовой солдат со штыком в
новом чистом мундире.
Теперь он загадал, что если число шагов до кресла от
двери кабинета будет делиться на три без остатка, то
новый режим вылечит его от катара, если же не будет делиться, то нет.
Звонок повторился с
новой силой, и когда Лука приотворил
дверь, чтобы посмотреть на своего неприятеля, он даже немного попятился назад: в
дверях стоял низенький толстый седой старик с желтым калмыцким лицом, приплюснутым носом и узкими черными, как агат, глазами. Облепленный грязью татарский азям и смятая войлочная шляпа свидетельствовали о том, что гость заявился прямо с дороги.
Мы начали было толковать с ним о
новом уездном предводителе, как вдруг у
двери раздался голос Ольги: «Чай готов».
Новый мир толкался в
дверь, наши души, наши сердца растворялись ему. Сен-симонизм лег в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном.
Сенные девушки, в
новых холстинковых платьях, наполняют шумом и ветром девичью и коридор; мужская прислуга, в синих суконных сюртуках, с белыми платками на шеях, ждет в лакейской удара колокола; два лакея в ливреях стоят у входных
дверей, выжидая появления господ.
Жених был так мал ростом, до того глядел мальчишкой, что никак нельзя было дать ему больше пятнадцати лет. На нем был новенький с иголочки азям серого крестьянского сукна, на ногах —
новые лапти. Атмосфера господских хором до того отуманила его, что он, как окаменелый, стоял разинув рот у входной
двери. Даже Акулина, как ни свыклась с сюрпризами, которые всегда были наготове у матушки, ахнула, взглянув на него.
Да, это была кротость; своеобразная, но все-таки кротость. В восклицании ее скорее чувствовалась гадливость, нежели обычное грубиянство. Как будто ее внезапно коснулось что-то
новое, и выражение матушки вспугнуло это «
новое» и грубо возвратило ее к неприятной действительности. За минуту перед тем отворилась перед ней
дверь в залитой светом чертог, она уже устремилась вперед, чтобы проникнуть туда, и вдруг
дверь захлопнулась, и она опять очутилась в потемках.
— Так ты, кум, еще не был у дьяка в
новой хате? — говорил козак Чуб, выходя из
дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе, мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением бритвы. — Там теперь будет добрая попойка! — продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. — Как бы только нам не опоздать.
Он не знал, что для меня «тот самый» значило противник Добролюбова. Я его себе представлял иначе. Этот казался умным и приятным. А то обстоятельство, что человек, о котором (хотя и не особенно лестно) отозвался Добролюбов, теперь появился на нашем горизонте, — казалось мне чудом из того
нового мира, куда я готовлюсь вступить. После купанья Андрусский у своих
дверей задержал мою руку и сказал...
Через базарную площадь идет полицейский надзиратель Очумелов в
новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина… На площади ни души… Открытые
двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.
В
дверях ему удалось как бы поправиться, натолкнувшись на одного входившего господина; пропустив этого
нового и незнакомого князю гостя в комнату, он несколько раз предупредительно подмигнул на него сзади и таким образом все-таки ушел не без апломба.
Только что князь умылся и успел сколько-нибудь исправить свой туалет, отворилась
дверь снова, и выглянула
новая фигура.
Сборы Илюшки были окончены в пять минут: две
новых рубахи,
новые сапоги и суконное пальтишко были связаны в один узел и засунуты в повозку Груздева под козла. Рачителиха, заливаясь слезами, остановилась в
дверях кабака.
Дверь была открыта, и
новые гости входили и выходили сплошною толпой.
…Не знаю, говорил ли тебе наш шафер, что я желал бы, чтоб ты, друг мой, с ним съездила к Энгельгардту… Надеюсь, что твое отвращение от
новых встреч и знакомств не помешает тебе на этот раз. Прошу тебя! Он тебе покажет мой портрет еще лицейский, который у него висит на особой стенке между рисунками П. Борисова, представляющими мой петровский NoMep от
двери и от окна. Я знаю, что и Егору Антоновичу и Марье Яковлевне будет дорого это внимание жены их старого Jeannot…
Здесь опять ему представился
новый коридор с четырьмя
дверями, и в одной из этих
дверей его ожидала Лиза.
Сара покорно пошла за ним, поддерживая неловкой рукой
новое, должно быть, впервые надетое платье, изгибаясь и точно боясь прикоснуться к
двери или к стене.
Я уже видел свое торжество: вот растворяются
двери, входят отец и мать, дяди, гости; начинают хвалить меня за мою твердость, признают себя виноватыми, говорят, что хотели испытать меня, одевают в
новое платье и ведут обедать…
В доме произошло много перемен, прежде чем отделали
новую горницу;
дверь из гостиной в коридор заделали, а прорубили
дверь в угольную;
дверь из бывшей бабушкиной горницы в буфет также заделали, а прорубили
дверь в девичью.
Усадьба состояла из двух изб:
новой и старой, соединенных сенями; недалеко от них находилась людская изба, еще не покрытая; остальную часть двора занимала длинная соломенная поветь вместо сарая для кареты и вместо конюшни для лошадей; вместо крыльца к нашим сеням положены были два камня, один на другой; в
новой избе не было ни
дверей, ни оконных рам, а прорублены только отверстия для них.
Оставшись одни в
новом своем гнезде, мы с сестрицей принялись болтать; я сказал одни потому, что нянька опять ушла и, стоя за
дверьми, опять принялась с кем-то шептаться.
— Я больше перелагаю-с, — подхватил Салов, — и для первого знакомства, извольте, я скажу вам одно мое
новое стихотворение. Господин Пушкин, как, может быть, вам небезызвестно, написал стихотворение «Ангел»: «В
дверях Эдема ангел нежный» и проч. Я на сию же тему изъяснился так… — И затем Салов зачитал нараспев...
Он ошибся именем и не заметил того, с явною досадою не находя колокольчика. Но колокольчика и не было. Я подергал ручку замка, и Мавра тотчас же нам отворила, суетливо встречая нас. В кухне, отделявшейся от крошечной передней деревянной перегородкой, сквозь отворенную
дверь заметны были некоторые приготовления: все было как-то не по-всегдашнему, вытерто и вычищено; в печи горел огонь; на столе стояла какая-то
новая посуда. Видно было, что нас ждали. Мавра бросилась снимать наши пальто.
Мужик плюет ("какие грубияны!"вертится у меня в голове) и обращается к кабаку. Опять визжит
дверь, принимая в свои объятия
нового потребителя.
Все это слишком ясно, все это в одну секунду, в один оборот логической машины, а потом тотчас же зубцы зацепили минус — и вот наверху уж другое: еще покачивается кольцо в шкафу.
Дверь, очевидно, только захлопнули — а ее, I, нет: исчезла. Этого машина никак не могла провернуть. Сон? Но я еще и сейчас чувствую: непонятная сладкая боль в правом плече — прижавшись к правому плечу, I — рядом со мной в тумане. «Ты любишь туман?» Да, и туман… все люблю, и все — упругое,
новое, удивительное, все — хорошо…
В это время он случайно взглянул на входную
дверь и увидал за ее стеклом худое и губастое лицо Раисы Александровны Петерсон под белым платком, коробкой надетым поверх шляпы… Ромашов поспешно, совсем по-мальчишески, юркнул в гостиную. Но как ни короток был этот миг и как ни старался подпоручик уверить себя, что Раиса его не заметила, — все-таки он чувствовал тревогу; в выражении маленьких глаз его любовницы почудилось ему что-то
новое и беспокойное, какая-то жестокая, злобная и уверенная угроза.
Он дернул Лейбу за кушак и выпрыгнул из экипажа. Шурочка стояла в черной раме раскрытой
двери. На ней было белое гладкое платье с красными цветами за поясом, с правого бока; те же цветы ярко и тепло краснели в ее волосах. Странно: Ромашов знал безошибочно, что это — она, и все-таки точно не узнавал ее. Чувствовалось в ней что-то
новое, праздничное и сияющее.
Священник села и попадья приняли Мисаила с большим почетом и на другой день его приезда собрали народ в церкви. Мисаил в
новой шелковой рясе, с крестом наперсным и расчесанными волосами, вошел на амвон, рядом с ним стал священник, поодаль дьячки, певчие, а у боковых
дверей полицейские. Пришли и сектанты — в засаленных, корявых полушубках.
Я оставляю Крутогорск окончательно: предо мною растворяются
двери новой жизни, той полной жизни, о которой я мечтал, к которой устремлялся всеми силами души своей…